Дмитрий Бадов

 

 

ЗАПИСКА

 

Посвящается Ольге, которая приснилась мне,

чтобы подать идею этого рассказа.

 

 

 

Он закончил Машину в полночь. Ровно в полночь.

Когда картавые часы принялись хрипло и с французским проносом отбивать Грань, Он как раз закручивал решающую гайку; последние двенадцать ее оборотов совпали с предсмертной воркотней узкоплечего кабинетного механизма. Через секунду часы прекратили свою утробную возню, агонально охнули под гаечным ключом и, покосившись, сдохли, харкнув мелкими брызгами циферблата в лицо Хозяину.

А Он стоял, хохоча… Нет, — смеясь, как смеялся он только в детстве, да и то всего лишь раз, — свободно, золотисто…

Взгляд Его упал на календарь, оскаблившийся понедельником рядом с портретом Уэльса; последовал новый взрыв смеха.

Он сорвал календарь со стены, ткнул его Уэльсу в застекленную физиономию…

— Вуаля, Герберт! — бликанул Он, — теперь нам эта штука не понадобиться! Вот ты удивишься, когда я заявлюсь к тебе завтра на своей Машине!

Он бросил календарь на стертый пол и крикнул в глухое, закостеневшее на ночь пространство дома:

— Норма! Слышишь, Норма?!

Молчание.

Он покинул кабинет и направился на поиски.

Заметив свет в ехидном прищуре одной из дверей, открыл ее, вошел…

Норма спала, дрябло разметавшись в морщинах простыней. Она была пьяна.

Рядом смердел пухлый труп коньячной бутылки.

Подойдя к конопатой от табачной крошки постели, Он наклонился и тронул женщину за вялое плечо; позвал:

— Норма!

Она замычала. Он тряхнул сильнее:

— Норма, слышишь? Норма! Проснись!

Она разлепила ресницы, ахнула и в испуге отшатнулась. Бутылка дернулась, пустив горлом темную коньячную кровь, и откатилась на край кровати.

— А? Что?! Зачем… Зачем у тебя это… этот ключ? Ты опять… будешь меня бить?!

Норма вжалась в шелковую стену и побледнела. Ее розовое вечернее платье было усыпано пеплом. Косметику развезло.

— Бить? — Он недоуменно вытянулся и только сейчас заметил, что до сих пор держит в руке свою железку. — Бить? Нет… Я закончил. Закончил Машину, понимаешь?! — потянулся Он к жене.

Та подобрала ноги и скрипнула:

— Машину? Какую ма… Аа-а… Машину…

— Да! Пойдем, я покажу тебе! — Он схватил ее бледную, липкую от коньяка руку и потянул за собой.

Норма вырвалась и заскулила:

— Мне… Мне плохо… А-а…

Ее вырвало на комки несвежих простыней. Затем еще и еще.

Он брезгливо выпятился, ударил ключом по бутылке, отчего та разлетелась вдребезги, и, матюгнувшись, вышел вон, морща спину. Но, вернувшись к себе и поймав на лице отраженный Машиной солнечный зайчик, вновь счастливо улыбнулся, забыв о жене.

— Машина моя! — лепетал хозяин, отложив ключ и гладя ее зеркальное брюхо обеими руками, — Ну, куда мы с тобой отправимся? В прошлое? Нет… Всё мое прошлое — это Ты. А чужое прошлое мне не интересно. Нет, я создал тебя для Будущего. Туда-то мы и полетим. Да?

Он взял со столика стакан с молоком, отхлебнул, забрался в кабину и захлопнул дверцу. Посмотрев на алтарь приборной доски, сглотнул в нерешительности, всхлипнул и зажмурился. Затем, не глядя, ткнул в глаз пусковой кнопки. Дернуло и перестало, затихло… Возникло странное ощущение движения сразу во все стороны, падения кувырком и полной неподв…

Стоп.

Он открыл глаза.

Пустота. Пустота и бесцветие. Ничего.

Он смотрел, и в душе его пересыпались камешки всевозможных чувств: от страха до какого-то тупого, некрофильного восторга…

Потом душевная пыль улеглась, и Он успокоился.

«Всё нормально. Так? Ну, ничего. Не страшно. Назад. Жаль? Ну, жаль. Назад…»

Хватит. Но…

Все то же бесцветие и безмолвие. Прошлого тоже не было.

«Как же так? Не может быть… Не может…» — думал Он с панической покорностью, гоняя Машину туда-сюда. Наконец, устал и остановился… Безнадежно оглядев пространство, вдруг напрягся, подался веред и вздрогнул.

Что-то вертелось за окном. Клочок бумаги. Не считаясь с опасностью (чем может грозить пустота…), Он слепо распахнул дверцу, схватил обрывок и закрылся снова. А разглядев его, — побелел и бессильно растекся по креслу.

«Милый, завтрак в холодильнике. Не скучай. Если будет время, — загляну. Норма.»

— Да… — усмехнулся Он, — Если будет время… Если будет… Придется становиться философом.

Он скомкал записку, прикрыл глаза и затих.

Вдруг по его щекам потекли слезы.

Он вспомнил о стакане молока, оставшемся на столе в кабинете, и ему мучительно захотелось сделать глоток. Большой глоток. Всего один глоток.

 

10 марта 1998 г.