Дмитрий Бадов

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ

 

Маленькая иллюстрация к одному старому символу.

 

 

 

Всякая вещь растет, в чем я вижу

возвращение (или круговорот).

Правда, вещи чрезвычайно

разнообразны, но все они

возвращаются к своему началу.

Возвращение вещей к своему

началу и есть покой.

Покой  и есть возвращение к жизни.

Лао— Си.

 

 

 

 

— Шпагин, ты меня понял?

Они возвращались из школы. Дорога подходила к концу. Разговор тоже.

— Последний раз говорю тебе, Шпагин: отстань от Пальчиковой!

— Да пошел ты... —  пролепетал тот, дрожа от волнения.

Он видел, что Дубнов не хочет драки, но позади его шла компания, и тут вступали в силу уже другие соображения. Он должен был проучить этого лохача.

— Че ты сказал? Щас вместе пойдем. Вон, в ту калитку. Давай, давай, чего трусишь?

— Сам ты... —  бессмысленно огрызнулся Егор и, тоскливо оглянувшись, последовал за Дубом в подворотню. Компания осталось снаружи.

Ждать им пришлось недолго: не прошло и минуты, как из калитки показался Дубнов, хмуро улыбнулся и подошел, потирая правую руку.

— Ну? —  спросили его.

— Плачет... —  буркнул Илья. —  Зуб ему выбил. Не рассчитал...

— Нормально! Я ж говорил: давно надо было с ними потолковать.... —  возбужденно замолотил самый сопливый из всех.

— Тебя не спросили, —  бросил ему Илья пренебрежительно, помолчал, мотнул головой:

— Ну, пошли что ли, —  и первый зашагал прочь. За ним двинулись остальные, слегка недовольные тем, что их лишили возможности поржать над избитым Егором.

А тот смотрел им вслед сквозь заборную щель и всхлипывал.

Он понял, что Дубнов специально уводит своих, чтобы дать ему возможность спокойно уйти, но никакой благодарности, конечно, не испытывал. Какая, к черту, благодарность! Он не испытывал ничего, кроме боли, ненависти и унижения.

Несмотря на робость, Шпагин был чрезвычайно, болезненно самолюбив, —  гораздо больше, чем все эти придурки вместе взятые. Им-то ничего не стоило ежедневно получать по лицу. Но Егору было б легче получить пулю.

Более того: он бы с радостью заменил драки дуэлями насмерть, из чего можно заключить, что он все-таки не был трусом. Просто Егор не любил и не умел драться. А ненавидеть он умел —  глубоко, по-взрослому.

Эта "взрослая" ненависть своей силой и размахом подчас пугала его самого. Поэтому Егор никогда не платил обидчикам —  боялся самого себя.

Вот и сейчас, пробираясь окольными путями к своему дому, он не кнопку хотел подложить Дубнову, и не морду разбить. Нет. Он желал ему смерти, страшной и мучительной смерти и, разрываемый ненавистью этой, временами заглушающей даже само унижение, тихонько подвывал от злости к себе, зная, что никогда не отомстит.

Поднимаясь по лестнице, Егор вспомнил, что дома мать, и его ждет новое унижение —  унижение жалостью. В голове Егора помутилось, и он со всей силы ударил кулаком по стене, сбив костяшки.

— Тварь! Сука! Тварь! Убью тебя...

Это продолжалось довольно долго. Наконец Шпагин опомнился и побрел домой.

Когда он вошел, мать всплеснула руками и плюхнулась на табуретку.

— Господи, что стряслось?

— Подрался.

— С кем?

Егор угрюмо молчал.

Из комнаты показался отец с неизменной "Роман-газетой" подмышкой.

— Что за шум, а драки нет?

— Драка как раз есть. Вот —  полюбуйся!

— Только-то? —  отец насмешливо вскинул брови. —  Ерунда какая! Я в его возрасте почти каждую неделю таким красавцем гарцевал.

— "Гарцевал"! —  мать начала было немного успокаиваться, но невозмутимость мужа заставила ее снова вспылить. —  Ты глянь —  у него ж зуб выбит!

— Да? —  отец нахмурился и притянул Егора к себе, намереваясь заглянуть ему в рот. Егор недовольно дернулся. —  Дела-а-а... Ну ладно. Кстати —  он тоже в долгу не остался, —  видишь —  рука сбита. Крепко кому-то врезал. Врезал, а?

Егор помолчал и густо покраснел. Отец заметил это и усмехнулся.

— Чего краснеешь-то? Думаешь —  ругать буду? Хвалить буду. Молодец. Иди, умойся. А зуб... Галя, у тебя же есть какой-то знакомый, мы все его зубами... Пальцев, что ли... У него еще дочь в одном классе с нашим...

— Пальчиков. Правда! Чего это я сижу...

Мать бросилась к телефону.

— Не надо! —  прокричал из ванной Егор.

— Надо, надо, помолчи лучше. Твое дело —  умываться. Да перекись там, на полке, рядом с одеколоном. Да не разлей его, смотри! Вонища от этого "Экипажа", кто его только купил...

Отец углубился в чтение.

Вечером Егор долго не мог заснуть. Лежа в темноте, он прокручивал в голове этот поганый день и ругался шепотом такими словами, которые раньше не решался произносить даже в мыслях. А когда думал о Пальчиковой, то кривился от отвращения.

В соседней комнате отец, слушавший, как ворочается в кровати сын, вздохнул и проговорил вполголоса:

— Он, пожалуй, впервые узнал, как это бывает противно —  вспоминать. Слышишь, Галя?

Но жена уже спала.

За стеной бестолково бренчало пианино.

Утром Егор встал с той же тошнотворной ненавистью к Дубнову, только отвращение к Ирке сменилось равнодушием, а чувство унижения —  какой-то смутной гадливостью. Попив наскоро чаю и отказавшись от завтрака, он поплелся в школу дальней дорогой и в прескверном расположении духа.

Как встретит его класс?

Егор был готов ко всему.

Но в школе, против всех ожиданий, на него не только не показывали пальцем —  вообще никто внимания не обратил. Может быть —  не знали, может (что вернее всего) просто не считали вчерашнее происшествие чем-то достойным внимания. Даже дубновская кодла не трогала его. Егор благополучно отсидел все уроки и вернулся домой тем же путем, что и утром.

Приходилось делать порядочный круг, зато не надо было идти мимо той подворотни.

Так он и ходил все последующие годы, вплоть до десятого класса.

За обедом Егор впервые за этот день улыбнулся, вечером —  рассмеялся, а на следующий день проснулся с высокой температурой.

— Грипп, —  констатировала вызванная на дом врачиха. Она выписала рецепт и протянула его взволнованной маме. —  Вот... Кормите его этими порошками, пока ему не надоест болеть. Удачно ты заболел, братец! —  обратилась она к Егору. —  Повезет —  дней десять проваляешься, как раз до Нового года. А там и каникулы... Сачкуй. Да вы, по-моему, все сейчас валяетесь. Столько вызовов...

Она, по-видимому, очень устала —  эта женщина.

Антигриппин в самом деле был дрянью, и Егору надоело болеть уже на второй день, но травиться пришлось целый месяц. За это время он от нечего делать начал читать.

 

Болезнь день за днем отступала, и вместе с ней постепенно выдыхалось и воспоминание о том ужасном дне. Впрочем, Егор уже и не считал его таким.

Просто плохой день, каких (как теперь понимал Шпагин), будет много в жизни.

И это знание, как не странно, успокаивало Егора. Но иногда он вдруг начинал мучиться по-прежнему. Что ни говори, а этот случай оставался пока единственной крупной гадостью. И чем ближе было выздоровление, а с ним —  и необходимость идти в школу, тем чаще мусолил Егор все ту же мысль: "Как меня встретят там?"

Школа встретила его новой влюбленностью в лице Анечки Колгановой —  рыжеватой и зеленоглазой новенькой, сидевшей на месте Ильи Дубнова.

Родители Ильи переехали в другой район и не забыли прихватить с собой своего дегенерата.

Когда Егор узнал об этом, то широко улыбнулся, сверкнув вставным зубом, —  ярко белым на фоне других зубов, от природы желтоватых.

Годом позже Егору поставили постоянный —  тоже белый. А еще через год Егор закурил, и вставной зуб начал постепенно желтеть, сливаясь с настоящими.

Вместе с ним желтело и воспоминание, уже слегка подзатерявшееся среди прочего дерьма. Только в те известные всем ночи, когда муть душевная поднимается на поверхность и заставляет заново переживать все глупости и нелепости, Егор возвращался к тому давнему происшествию. Но это не мешало ему потом благополучно засыпать, а поутру —  плотно завтракать.

Шли годы. Шпагин поступил в институт, женился, у него родился сын —  Егор Егорыч... Да и сам Шпагин незаметно превращался в Егора Викторовича...

 

Однажды по дороге в институт, в самый час пик увидел он в троллейбусе человека, смутно знакомого.

Шпагин долго присматривался к нему, силясь вспомнить, кто это. Лишь когда тот нерешительно кивнул, Егор наконец понял и, рассеянно ответив на приветствие, отвернулся к окну.

"А ведь он когда-то набил мне морду..." —  подумал Шпагин равнодушно, и раньше, чем добрался до института, забыл об этом.

Это была его предпоследняя встреча с Ильей. Последняя произошла на вокзале —  неизменном месте всех случайных столкновений.

Шпагин к тому времени успел развестись, похоронить отца, уехать в другой город и забыть лицо своей матери...

И вот как-то, получив телеграмму о ее болезни, купил билет и через трое суток стоял на перроне уже не родного 'ского вокзала...

— Шпагин! —  рявкнули за спиной.

Егор обернулся и просиял, сразу узнав в окликавшем его человеке Дубнова.

— Илья! Ты как здесь?

— Да вот, с выводком на курорт намылился.

Он указал на невысокую хрупкую брюнетку, стоявшую неподалеку в обществе дорожных сумок и маленькой девочки. Женщина кивнула и улыбнулась.

— А жена что —  лютеранка некоторым образом?

— Чего? —  не понял Дубнов.

— Да так... Пустяки.

— А-а-а... Ну, а ты как живешь? Рассказывай!

— Да как... Работаю. Мать заболела —  приехал вот.

— Понятно... Женат?

— Был. Развелся. Сын есть.

— Сын —  это да! А я вот сплоховал, как видишь... Как звать?

— Егор.

— Егор Егорыч, значит? Нормально! Сколько?

— Семь лет уже. В школу пойдет.

— Ну-ну... А ты уж следи за ним там, а то тоже зуб вышибут, как я тебе тогда, помнишь?

— Помню! Иркин папаша мне вставлял.

Они засмеялись.

— Из-за Пальчиковой все, дуры... А ты знаешь... —  заговорил вдруг Илья заговорщицким полушепотом. —  Она мне и не нравилась вовсе —  дылда блондинистая. Совсем не мой вкус. Просто... Самая красивая девка в классе... Надо было марку держать —  я ж у вас главшпаном был. Да и тебя —  отличника — проучить хотелось... А ты обиделся тогда, ух, —  и обиделся! Избить хотел?

— Убить хотел...—  произнес Шпагин смущенно.

— Ну, хочешь —  сейчас в морду дай! Давай-давай, чего трусишь?

— Да пошел ты... —  рассмеялся Шпагин.

Затараторил динамик. Дубнов прислушался и сказал:

— О, я и в правду пошел. Давай телефон скорей.

Они обменялись телефонами, причем каждый заменил в своем по одной цифре —  ведь они все-таки не были друзьями... Но, поскольку у них и в мыслях не было созваниваться, обман не раскрылся.

У обоих осталось светлое воспоминание об этой встрече —  встрече двух бывших врагов, окунувшихся в детство на шумном и грязном вокзале. Воспоминание, впрочем, было недолгим.

И лишь раз после этого Шпагин вспоминал Дубнова, причем вспоминал почти с прежней ненавистью, от которой, казалось, не осталось и следа.

Это случилось, когда его внук пришел из школы избитый. Но потом выяснилось, что тот сам был виноват в случившемся, и Шпагин успокоился.

Вскоре после этого пальчиковский зуб у Шпагина выпал, и вместе с ним исчезло воспоминание.

Его больше нечему было вызывать.

 

19.01.99