Дмитрий Бадов
СОБАКА
...Она всем противна, у нее
болячки.
Ее собачники заберут.
Альбер
Камю
...А я не люблю запах
маргариток.
Из разговора
Я старательно
намылил щеки, и только успел провести разок лезвием, как задребезжал телефон. Рука
дернулась, и пена живописно окрасилась в розовый цвет. Моя пижонская
страсть к опасным бритвам должна была однажды привести к подобной развязке.
Швырнув
бритву в раковину, я, согласно требованию ситуации, выматерился
и бросился в прихожую.
— Алло?
— Зимин?
— вкрадчиво осведомилась трубка.
— Ну...
—
Проверьте-ка, родной, почту — вам должно
кое-что прийти.
Гудки.
Некоторое время я отражался в зеркале с прижатой к щеке телефонной трубкой и
был похож на пьяненького Санта-Клауса, сообщающего в полицию о нападении
хулиганов. Потом опомнился, вытер морду о подол
рубашки и спустился к почтовому ящику.
Я уже
догадался, что именно меня поджидает, но радости от торжества своих
аналитических способностей не испытывал. Какое там...
Повестка
требовала завтра, к десяти часам явиться в милицию для дачи показаний в
качестве обвиняемого. Этот баран Коблов все-таки осуществил свою угрозу. Вот
т-тварь!
Жаль, что он
тогда появился не вовремя — я так и не
успел... того... этого... его жену... Ну ладно, хоть ему навалял. Мало, видать.
Ладно... Посвятим и этот день плотским удовольствиям. Помирать
— так с музыкой.
Через минуту
Лиса уже ехала ко мне, а я стоял перед раскрытой створкой бара, прикидывая,
хватит ли выпивки.
Я склонялся к
мысли, что хватит. Но уже к вечеру знал ассортимент и цены всех близлежащих
магазинов.
Утром я с
трудом разлепил веки и лежал без движения некоторое время, удивляясь самому
факту своего пробуждения: судя по количеству пустых бутылок, у меня были все
шансы захлебнуться ночью в собственной блевотине.
Лиса спала
рядом, раскинув в стороны руки с обломанными ногтями. Сначала я слегка удивился
этому таинственному явлению, но потом вспомнил некоторые подробности вчерашнего, и появление Лисы в моей койке стало понятным. Оставались
загадкой ее обломанные ногти.
Загадка эта
быстро разрешилась, как только я предпринял попытку подняться: спина и задница отозвались таким диким жжением, будто я сутки
закрывал собой дыру в улье, предотвращая утечку пчел. Так... И с эти ясно. Кажется,
я даже врезал ей вчера за это... Впрочем —
плевать. Надо вышвырнуть ее к чертовой матери. Или пусть спит? Пусть.
Заслужила. О, Боже, как не хочется никуда идти... Скотина Коблов, убить его
надо было...
Оставив для
бедной Лисы денег и выпив чудом сохранившегося от вчерашнего изобилия пивка,
небритый и с нечищеными зубами я отправился в милицию, шатаясь, как перепивший
портвейна второгодник. Ноги были ватными, и тошнило так, словно я сожрал собственные стельки.
В общем
— жизнь прекрасна и удивительна.
В таком
состоянии я через полчаса доплелся до отделения, которое было в пяти минутах
ленивого хода, и плюхнулся там в коридоре на скамейку.
До
назначенного времени оставалось еще около четверти часа, да у меня и не было
оснований спешить. Я прислонился к стене и с чистой совестью впал в коматозное
состояние.
Вывел меня из
него молодой капитан.
— Вы ко мне?
Как ваша фамилия?
Я хрипло
назвался.
— Вот что,
— произнес он, постукивая пальцами по
пустой кобуре. — У нас сейчас как раз
гражданин Коблов... Вы подождите еще немного. Когда мы с ним закончим, то
займемся вами.
С моей
стороны никаких возражений не последовало, и "Следак"
вновь исчез за дверью.
Ждал я долго,
не меньше часа. Коблов так и не выходил. Я начал медленно звереть. Мало того,
что меня плющило с похмелья, так я еще, хоть и нацепил, как порядочный, часы,
но завести их забыл, и это "безвременье" меня доконало.
Есть у меня
привычка — постоянно поглядывать на
часы. Отсутствие их для меня — все
равно, что для курильщика — отсутствие
сигарет.
Вдруг я
почувствовал, как моей ноги коснулось что-то теплое и
явно живое. Я нагнулся, пошарил под лавкой и нащупал некое существо, покрытое
свалявшейся шерстью. Существо тихонько заскулило.
Собака.
Приняв мое
прикосновение за ласку, она застучала хвостом по пыльному полу, выбралась на
свет божий и доверчиво положила грязные лапы мне на колени.
Взгляд ее
действительно был умен, это правда. Впрочем, я ни разу не встречал собак с
глупыми глазами. Да... Но видок этой псины лишь усугубил мое скверное самочувствие.
Она была явно
бездомной, неопределенной породы —
что-то вроде болонки, у которой и мамаша, и папаша страдали хроническим
алкоголизмом, а зачатие своего чада произвели за трубой теплотрассы как раз в
то время, когда там работал рентгеновский дефектоскоп.
Шерсть у
этого создания была какого-то серовато-коричневого цвета, с залысинами и
свисала под брюхом грязными колтунами. Сразу было видно, что пес давно не знал
мучений стрижки, купания и вычесывания. Одного уха не хватало, другое было
обкусано, — следы бурной юности, — и все в болячках.
Когда собака
зевнула, обдав меня при этом зловонным дыханием, я увидел, что у нее выбиты
передние зубы. Это наталкивало на определенные мысли.
Я кое-что
знал о тюремных развлечениях и любовных утехах.
В общем,
собака не могла вызывать ничего, кроме омерзения. Но...
Сам не зная
почему, я вдруг принялся гладить ее.
Быть может, с
пьяных глаз почувствовал с ней какое-то родство, может — рассчитывал вызвать у себя рвоту...
Черт его
знает, но я гладил ее и разговаривал с ней, корчась от отвращения, которое,
разумеется, никуда не делось.
Говорил я
примерно следующее:
— Собачка ты
моя бедная!.. Ой, какие мы грязные! Болеем? Болеем... Вот и купаться
не любим... Голодная? Да я вот и сам еще ничего не ел сегодня, да... — и прочую чушь собачью. За этим занятием меня
и застал Коблов, соизволивший, наконец, выйти. Следом
высунулась голова капитана и попросила нас обоих подождать.
Опять
ждать...
Коблов уселся
напротив и уставился на меня, как мне показалось, с ненавистью. Чтобы не
смотреть в его сторону, я еще плотнее занялся этой тварью и ублажал ее всякими
там поглаживаниями и почесываниями, не переставая сюсюкать.
Собака при
появлении Коблова проявила заметное оживление и пару раз
подбегала к нему, но каждый раз неизменно возвращалась ко мне за новой порцией
ласки. Коблов молча наблюдал за нами.
Так прошло
минут десять. А потом он встал и снова зашел к следователю.
Вскоре тот
показался на пороге, чем-то заметно раздосадованный. Не глядя на меня, сообщил:
— Дело
меняется, гражданин Зимин. Вы можете идти, обвинение против вас снято. А вы,
гражданин, — обратился он к собравшемуся выходить Коблову,
— пока останьтесь.
— Я сейчас,
— ответил он. — Мне нужно кое-что сказать этому человеку.
— Ну-ну.
Только без драки, если можно.
— Можно.
Мы вышли на
улицу. С минуту Коблов молчал, нервно дымя сигаретой. Я стоял безразличный ко
всему. Если б Коблову пришла в голову мысль
прикончить меня, он бы не встретил ни малейшего сопротивления.
Наконец, он
раскрыл рот.
— Ты понял,
почему я это сделал, Зимин? Почему я забрал заявление?
Я промолчал.
Тогда он продолжил:
— Думаешь, я
тебя испугался? Н-ет,
Зимин... Я это сделал из-за нее.
— Из-за кого?
— не понял я. — Из-за Лены?
— Заткнись
ты! — прошипел Коблов в ярости. — Не произноси при мне этого имени! Я это
сделал из-за нее, — и он кивнул на
собаку, которая увязалась за нами следом, и теперь крутилась под ногами. — Из-за Дэззи... Это
собака моя, Виктор.
Он впервые за
долгие годы назвал меня по имени. Я это оценил.
— Я не понял
тебя, Денис. Объясни.
— Чего тут...
Ты приласкал ее. Ее даже... она б... я держу ее... В общем... — сложно передать его лепет, но что-то в этот
роде.
— Ладно,
Денис, думаю, я все понял. Но мне кажется, за это достаточно простого
рукопожатия...
— Она и в
самом деле уродлива, Витя. Ведь так? Она ведь действительно тошнотворна?
— Ну, как
тебе сказать, — я сделал вид, что
задумался. — Таких собак много. Видел и
похуже... То есть, я хотел сказать...
— А руки я
тебе никогда не подам, Зимин, ты уж не обижайся... Потому, что ты такая...
Он не
договорил и, выбросив окурок, исчез в здании.
Собака
потопталась в нерешительности, подошла к двери и улеглась рядом. Через секунду
дверь раскрылась, и мягкий присвист зазвал Дэззи
внутрь.
Я думал о
пиве.
Засеменил
снег.
05.02.99